Неточные совпадения
По осени у старого
Какая-то глубокая
На шее
рана сделалась,
Он трудно умирал:
Сто дней не
ел; хирел да сох,
Сам над собой подтрунивал:
— Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжского
Костлявый я похож?
Стародум. О сударыня, мне очень
было бы досадно, ежели б вы сюда пожаловали
ране.
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя.
Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска
было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от
ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как будто свежею, только что полученною
раной зажгло его в сердце. Он
был дома, а дома стены помогают.
Рана Вронского
была опасна, хотя она и миновала сердце. И несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он
был в состоянии говорить, одна Варя, жена брата,
была в его комнате.
Он
был хотя пьян, но пришел: осмотрел
рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся…
Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая
рана будет смертельна: это должно
быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он
был навылет ранен;
Дымясь, из
раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь;
Теперь, как в доме опустелом,
Всё в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
«Так ты женат! не знал я
ране!
Давно ли?» — «Около двух лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«О, так пойдем же». Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни
была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Когда б он знал, какая
ранаМоей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может
быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива
была.
Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги;
раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то
был ранен старый козак.
Размешайте заряд пороху в чарке сивухи, духом
выпейте, и все пройдет — не
будет и лихорадки; а на
рану, если она не слишком велика, приложите просто земли, замесивши ее прежде слюною на ладони, то и присохнет
рана.
Пошатнулся Шило и почуял, что
рана была смертельна.
Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору, и
рану, мною от него полученную.
— Красные рубахи — точно
раны, — пробормотал Макаров и зевнул воющим звуком. — Должно
быть, наврали, никаких событий нет, — продолжал он, помолчав. — Скучно смотреть на концентрированную глупость.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок
был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая
рану, уговаривал его...
На Невском стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого
был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна
быть земля, холодная плоть застывшей тьмы
была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая
раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и
было в них что-то подстерегающее.
Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял, — что
было чуждо ему доселе, — как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые
раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.
Она
была несколько томна, но казалась такою покойною и неподвижною, как будто каменная статуя. Это
был тот сверхъестественный покой, когда сосредоточенный замысел или пораженное чувство дают человеку вдруг всю силу, чтоб сдержать себя, но только на один момент. Она походила на раненого, который зажал
рану рукой, чтоб досказать, что нужно, и потом умереть.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может
быть, жена билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у рта, наносил ей
рану за
раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
Им приходилось коснуться взаимной
раны, о которой до сих пор не
было намека между ними, хотя они взаимно обменивались знаменательными взглядами и понимали друг друга из грустного молчания. Теперь предстояло стать открыто лицом к лицу и говорить.
— Вы поэт, артист, cousin, вам, может
быть, необходимы драмы,
раны, стоны, и я не знаю, что еще! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей…
И только
рана, нанесенная Риму и Парижу,
была бы горем общеевропейским и общечеловеческим.
Рана, нанесенная этим столицам разных государств,
была бы прежде всего национальным горем.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие
раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо
рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она
была в совершенном испуге;
рана Алеши страшно поразила ее.
Гольд догнал его там, опять стрелял четыре раза, но все
раны были не убойные, и изюбр уходил дальше.
Это
было существо доброе, умное, молчаливое, с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне души (если только
есть дно у души) таилась
рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно
было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
Я спешно стал снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка
были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой
раны нигде не
было. Вокруг контуженого места
был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив волнение, он стал меня успокаивать...
Во время пути я наступил на колючее дерево. Острый шип проколол обувь и вонзился в ногу. Я быстро разулся и вытащил занозу, но, должно
быть, не всю. Вероятно, кончик ее остался в
ране, потому что на другой день ногу стало ломить. Я попросил Дерсу еще раз осмотреть
рану, но она уже успела запухнуть по краям. Этот день я шел, зато ночью нога сильно болела. До самого рассвета я не мог сомкнуть глаз. Наутро стало ясно, что на ноге у меня образовался большой нарыв.
Все
были согласны, что «дурак», — и вдруг все заговорили: на мосту — ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой
раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, — да, на мосту… умно!
Признаться сказать,
рана моего сердца не очень
была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость не тешится! — и поселился в З.
Обед
был большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского, брата жены Орлова. Раевский
был тоже в опале с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился с своим братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от
ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
— Ну, что он? Ein famoser Kerl!.. [Великолепный малый! (нем.)] Да ведь если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе вел дела… Этого нельзя
было ждать, нельзя… А что его
рана?
Бывают времена, в которые люди мысли соединяются с властью, но это только тогда, когда власть ведет вперед, как при Петре I, защищает свою страну, как в 1812 году, врачует ее
раны и дает ей вздохнуть, как при Генрихе IV и, может
быть, при Александре II.
Все они без исключения глубоко и громко сознают, что их положение гораздо ниже их достоинства, что одна нужда может их держать в этом «чернильном мире», что если б не бедность и не
раны, то они управляли бы корпусами армии или
были бы генерал-адъютантами. Каждый прибавляет поразительный пример кого-нибудь из прежних товарищей и говорит...
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина
была синяя полосатая
рана, и по этой-то
ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
— Вот
был профессор-с — мой предшественник, — говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать, Сеславин, Фигнер, — и глаза хромого майора, за
рану произведенного в полицмейстеры, блистали при воспоминании славного предшественника.
… В Люцерне
есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном в дикой скале. В впадине лежит умирающий лев; он ранен насмерть, кровь струится из
раны, в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
Рана, нанесенная ему своими, кровью
спаяла его с народом.
Судорожно натянутые нервы в Петербурге и Новгороде — отдали, внутренние непогоды улеглись. Мучительные разборы нас самих и друг друга, эти ненужные разбереживания словами недавних
ран, эти беспрерывные возвращения к одним и тем же наболевшим предметам миновали; а потрясенная вера в нашу непогрешительность придавала больше серьезный и истинный характер нашей жизни. Моя статья «По поводу одной драмы»
была заключительным словом прожитой болезни.
— Цыц, язва долгоязычная! — крикнула она. — Смотрите, какая многострадальная выискалась. Да не ты ли, подлая, завсегда проповедуешь: от господ, мол, всякую
рану следует с благодарностью принять! — а тут, на-тко, обрадовалась! За что же ты венцы-то небесные
будешь получать, ежели господин не смеет, как ему надобно, тебя повернуть? задаром? Вот возьму выдам тебя замуж за Ваську-дурака, да и продам с акциона! получай венцы небесные!
Дальнейших последствий стычки эти не имели. Во-первых, не за что
было ухватиться, а во-вторых, Аннушку ограждала общая любовь дворовых. Нельзя же
было вести ее на конюшню за то, что она учила рабов с благодарностью принимать от господ
раны! Если бы в самом-то деле по ее сталось, тогда бы и разговор совсем другой
был. Но то-то вот и
есть: на словах: «повинуйтесь! да благодарите!» — а на деле… Держи карман! могут они что-нибудь чувствовать… хамы! Легонько его поучишь, а он уж зубы на тебя точит!
Я обиделся и отошел с некоторой
раной в душе. После этого каждый вечер я ложился в постель и каждое утро просыпался с щемящим сознанием непонятной для меня отчужденности Кучальского. Мое детское чувство
было оскорблено и доставляло мне страдание.
Короткая фраза упала среди наступившей тишины с какой-то грубою резкостью. Все
были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от
раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал в своей жизни,
было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из города.
Он сидел на краю печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный огонь свечи; ухо и щека его
были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков
было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно
рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Особенно изобретательны в этом отношении симулянты; они прикладывают к телу раскаленные пятаки, нарочно отмораживают себе ноги, употребляют какой-то кавказский порошок, который,
будучи всыпан в небольшую
рану или даже ссадину, производит язву грязную, с гнилостным распадом; один всыпал себе в уретру нюхательного табаку и т. д.
Я замазал незначительную
рану густым дегтем с колеса моих дрожек и пустил стрепетиную самку на волю: чрез несколько минут поднялся мнимоподбитый стрепет, не подпустив меня в меру и не дав почуять себя моей собаке; вероятно, это
был самец пущенной мною на волю самки.
Moжет
быть, последнее несколько справедливо, потому что угловатая фигура жеребья шире раздирает тело при своем вторжении и делает
рану если не тяжеле, то болезненнее, но зато пуля и картечь, по своей круглоте, должны, кажется, идти глубже.
Когда я взял его за ноги и тряхнул, то весь бок, в который ударил заряд, дочиста облетел, как будто косач
был ошпарен кипятком, и не только посинел, но даже почернел:
раны — никакой, крови — ни капли.